По "Тарханскому Куту"

По 'Тарханскому Куту'

Взгляд на карту показывает, что Крымский полуостров сам несет на себе два полуострова: Керченский на востоке и Тарханкутский на западе. Последний имеет заостренную форму, почему его и прозвали в старину "кутом" (или закутком). На старинных картах, да и в литературе он всегда назывался "Тарханский Кут". Тархан - широко распространенное в степном Крыму татарское имя. Меня давно уже интересовал этот "Кут". Геоморфологически это высокое, до 120 метров над уровнем моря плоскогорье - пологая антиклиналь, сложенная известняками меотического и сарматского возраста и чаще всего обрывающаяся к морю отвесными стенами, богатыми расщелинами и гротами, которые весьма красноречиво свидетельствуют о том, что полуостров в недалеком геологическом прошлом простирался много дальше на запад, что он является остатком суши, некогда связывавшей Крым с балканским побережьем.

Благодаря твердости известняков и засушливости климата почвенный слой, покрывающий их, очень тонок и мало пригоден для земледелия. Лишь центральная возвышенная часть антиклинали покрыта черноземом, а края - щебенистыми, мергелистыми суглинками, обычно красно-бурого цвета. Но зато в Тарханкутских степях хорошо было развито овцеводство, и местная порода "малич" пользуется в Крыму широкой известностью из-за прекрасного качества своей шерсти.

Полуостров в 20-х годах нынешнего столетия был заселен чрезвычайно слабо; особенно поредело его население после первой мировой войны, и целый ряд деревень лежал в развалинах; в крымском масштабе Тарханкут в те времена был настоящим захолустьем, куда редко заглядывали даже натуралисты, не говоря уже о рядовых туристах.

В конце 50-х годов прошлого века его посетил проф. К. Ф. Кесслер, в 1914 году А. А. Браунер (оба зоологи). Между тем, природа полуострова очень интересна: в балках и по береговым обрывам сохранились кустарники, характерные для крымских предгорий, осталось много целины, местами парковые рощи дикой груши.

В 1925 году талантливый, безвременно умерший молодой ботаник Сергей Антонович Дзевановский нашел на Тарханкуте редкий вид морской капусты (Crambe koktebelica), до сих пор известный только в окрестностях Коктебеля, Анапы и Новороссийска. А. А. Браунер нашел здесь на гнездовье редкого на Черном море хохлатого баклана. Рассказы Сергея Антоновича о его странствованиях по Тарханскому Куту сильно заинтересовали меня: один старик - крестьянин, выходец из Приднепровья, говорил Дзеванов-скому, что в дни его молодости на полуострове еще водился "зинське щеня", т. е. слепыш (Spalax), ныне безусловно отсутствующий в Крыму.

Много лет я искал случая побывать на Тарханкуте. Случай этот представился только в 1931 году, когда я, по поручению Крымской плановой комиссии, занялся рыбопромысловым районированием Крыма. Поручив своему сотруднику Я. Я. Цеебу обследование рыбных промыслов азовского побережья Крыма, я оставил за собой его черноморские берега. Рыболовство Южного берега и Севастопольско-Балаклавского района было уже мне хорошо знакомо - оставалось обследовать западное побережье от Евпатории до Перекопа, где я почти не бывал. Между тем берега эти представляют выдающийся интерес именно с рыбопромысловой точки зрения, так как здесь исстари производился промысел белуги крючьями, "сандолью" (гарпуном), а кефали - огромными подъемными ставниками. Разумеется, Облплан, командируя меня для этого обследования, договорился с только что образовавшимся Рыбтрестом в отношении передвижения моего вдоль побережья на автомашинах этого учреждения.

И вот в погожий, солнечный сентябрьский денек, типичный для крымского "бабьего лета", я снарядился в путь и поездом железной дороги прибыл в Евпаторию. На приемном пункте Рыбтреста, куда я явился в первую же очередь, меня приняли, правда, очень любезно, ознакомили с работой засольного пункта, где как раз шла массовая приемка кефали, привозимой с рыбоподъемных заводов побережья, но в отношении предоставления автомашины только развели руками.

- Разумеется, мы дадим вам машину, уважаемый товарищ,- говорили мне,- но, знаете, одна машина у нас сейчас в ремонте, другая - на промыслах. Подождите пару деньков: отремонтируем машину - тогда она к вашим услугам!

- А сколько дней это может продолжаться?- спросил я.

- Ну, дня два-три, может быть с недельку!

Подобная перспектива мне ни в какой мере не улыбалась. Времени у меня было мало, и я хотел использовать хорошую погоду, которая в конце сентября всегда может испортиться. Поэтому я поблагодарил рыбтрестовцев за "готовность" оказать мне содействие и решил обратиться к своему испытанному другу - стальному коню, велосипеду, на котором я к 1931 году уже успел объехать значительную часть Крыма.

Переночевав в Краеведческом музее, я на другое же утро вернулся поездом в Симферополь, накачал камеры велосипеда, переснарядился по-дорожному и в тот же день обратным поездом прибыл в Евпаторию. Так как вокзал расположен на окраине, почти что в открытой степи, мне даже не пришлось заезжать в город. Получив из багажа велосипед, я приладил свою кладь к багажнику и покатил по известной уже мне грунтовой дороге к пересыпи Донузлавского озера, где предполагал немного передохнуть.

Тридцатикилометровый пробег от Евпатории до начала пересыпи по гладкой, хорошо укатанной степной дороге я проехал без приключений, не останавливаясь даже в большой деревне Поповке, где когда-то ночевал. "Приключения" ждали меня на пересыпи!

Добравшись до этой узкой песчаной полоски, отделяющей лиман от моря, я сначала выкупался в море и с наслаждением вытянулся на мягком, нагретом послеполуденным солнцем песке. Надо мною с криками носились крачки и чайки, иногда перелетал пестрый кулик-сорока, весьма характерный для этих мест. Однако долго отдыхать не пришлось: ведь солнце уже склонялось к закату, а мне хотелось еще засветло добраться до какого-нибудь населенного пункта, поближе к кефальным заводам, чтобы там переночевать; короче говоря, мне предстояло еще проехать километров тридцать. Поэтому я прервал свой сладкий отдых и снова покатил по каменистому Ак-Мечетскому тракту, проложенному вдоль пересыпи.

Вероятно, дорожные строители искренне имели в виду интересы путников, вымостив известняком тракт, проходящий по песчаной пересыпи; но меня, велосипедиста, эта выбитая временем и тяжелыми грузовиками мостовая совсем не устраивала! Поэтому я вскоре свернул с дороги и поехал "целиком", по плотному дерну солончаковой растительности. Это отвлечение в сторону оказалось для меня роковым. Не успел я проехать и полкилометра, как из задней камеры с шипением вышел воздух, и я вынужден был остановиться, чтобы ликвидировать последствия прокола. Обстоятельство досадное, но для опытного велосипедиста не страшное! Быстро обнаружив прокол, я залепил его резиновым пластырем, накачал камеру и снова поехал; но не более как через 100 - 200 шагов камера снова спустила. "Фу ты, пропасть!"- выругался я, вторично принимаясь за ремонт.

На этот раз мне никак не удавалось обнаружить прокола. Что было делать? В таких случаях велосипедисты обычно опускают надутую камеру в таз с водой, обнаруживая прокол по пузырькам выходящего воздуха. Но где же взять таз? Ведь до ближайшего населенного места было не менее пяти километров. "А на что мне, собственно, таз, когда к моим услугам целое море воды, да еще лиман в придачу!" - сказал я себе и поволок велосипед к плоскому, мелководному берегу лимана, вспугивая стаи белоснежных куликов-шилоклювок. Опустив надутую камеру в соленую воду лимана, я, к своему ужасу, убедился, что проколов у меня не один, а по крайней мере целая дюжина! "Откуда же они могли взяться! - изумился я. - Ведь камера у меня почти новая, притом безукоризненная!"

Недоумение мое разъяснилось, когда я провел пальцем по внутренней поверхности покрышки, получив при этом впечатление, что я погладил по спине ежа!

Внимательно исследуя покрышку и снаружи и изнутри, я убедился, что она буквально усеяна вонзившимися в нее какими-то чрезвычайно оригинальными колючками: они имели вид маленьких треножников, ножки которых были остры, как иголки!

Не знаю, создала ли их такими природа их родины - безбрежных среднеазиатских степей - для того, чтобы они, вонзаясь в толстые мозолистые подошвы верблюдов, обеспечивали распространение вида, или же их изобрел сам сатана для уязвления босых пяток потомков Адама и на погибель всем велосипедистам!

Положение мое было не из приятных! Залепить пару проколов - это одно, но залепить их целую дюжину - это пахнет несколькими часами противной работы в самых неудобных условиях! А между тем вечер приближался - в конце сентября темнеет быстро! Тем не менее надо было работать, чтобы в крайнем случае вернуться ночевать в Поповку.

И я, стиснув зубы, работал до изнеможения. Наконец, залепил последний прокол, накачал камеру и с замиранием сердца поехал не назад, а все же вперед. Камера, правда, не спустила сразу, но все же держала недостаточно хорошо: примерно через каждые пять километров ее приходилось подкачивать. Так ехал сначала, трясясь по каменистому тракту, потом, проехав пересыпь,- снова по мягкой степной дороге.

Уже почти стемнело, когда я добрался до крошечной степной деревушки Тарпанчи^*, где и заночевал в одном из крайних домиков, смертельно усталый, не столько от 50-километрового пробега (проехать полсотни километров по степи - сущие пустяки), сколько от двухчасового нудного латания камеры. Засыпал я, проклиная все колючие растения мира, в особенности же доконавшую меня трехногую колючку. Я понял тогда, что военное искусство времен расцвета кавалерии, изобретая железные колючки, разбрасываемые на пути неприятельского кавалерийского отряда, только следовало примеру, поданному мудрой природой^**.

^* (Название деревушки весьма интересно: тарпанчи по-татарски означает "ловец тарпанов", т. е. диких лошадей, которые, очевидно, изобиловали в Крымской степи после прихода в XIII веке татар.)

^** (Впоследствии, уже в Симферополе, я узнал у ботаников, что местные жители так и называют проклятое растение: "учь-аяк", что значит "три ноги". Научное название - Tribulus terrestris из сем. Zygophyllaceae.)

Поднявшись с первыми лучами восходящего солнца, я первым долгом попросил у хозяйки таз с водой и еще раз хорошенько проверил свои латки, исправив те, которые держали не совсем плотно. Затем покатил по направлению деревни, откуда, судя по карте, мне надо было свернуть в сторону моря, к первым на моем пути рыбоподъемным заводам Малого и Большого Атлешей. Очень скоро показались глинобитные хатки Малого Атлеша, за которыми простиралась необозримая гладь моря. В некотором расстоянии от высокого, обрывистого берега в море торчали "каравии"- высокие вышки рыбоподъемного кефального завода.

Я должен вкратце описать эти замечательные сооружения, несомненно занесенные в Крым анатолийскими турками и греками, почему" отдельные их детали в описываемое время носили турецкие и греческие названия, отчасти сохранившиеся и в наши дни.

Главное назначение рыбоподъемного завода - перехватывать косяки кефали, рыбы в основном прибрежной, во время ее осеннего и весеннего хода вдоль берега. Главная часть подъемного завода - это "кезнё" - огромная сеть, расстилаемая по дну моря, конечно недалеко от берега, на небольшой глубине. На больших заводах сеть эта подчас покрывала площадь до одного гектара, имея размеры 80x100 метров. Чтобы сеть не повреждалась во время волнения, дно моря предварительно тщательно очищается от камней, причем расчистка эта с использованием труда водолазов по дореволюционным ценам подчас стоила до 16-17 тысяч золотом!

Три стороны сети приподняты над водой, действительно образуя гигантский котел ("кезнё" - по-турецки значит "котел", отсюда и русское слово "казан"). Поднимать края сети приходится на высоту полутора-двух метров над водой, так как кефаль обладает инстинктом перепрыгивать препятствия и может совершать поистине гигантские прыжки. Четвертая стена сети, параллельная берегу, опущена ниже уровня моря, но может в любой момент быть поднята особыми канатами - так называемыми долапами, которые наматываются воротами, стоящими на трехногих вышках - каравиях^*, устраиваемых обычно на ближайшей к берегу стороне сети. Бока сети и сторона ее, обращенная к морю поддерживаются другими канатами - оловерами, прикрепленными к шести высоким кольям, установленным на дне моря и называемым "гундерами".

^* ("Каравия" - по-новогречески значит "корабль".)

Чтобы задержать кефаль, следующую вдоль берега, и не дать ей проскочить между кезне и берегом, поперек этого пространства протягивается сетяной забор, или "ерме" (от турецкого "кермен" - крепость); наткнувшись на эту преграду, кефаль заходит в кезне.

Этого момента с нетерпением ждут рыбаки, дежурящие на площадках каравий, похожих на гигантские птичьи гнезда. Увидев косяк кефали, зашедший в кезне, они во всю глотку кричат: "Айоса, айоса!" (поднимай). По этому сигналу все рыбаки начинают с остервенением работать деревянными воротами каравий, поднимая опущенную в воду сторону. Через несколько минут косяк кефали оказывается в ловушке, и несчастная рыба начинает метаться из стороны в сторону, делая тщетные усилия перепрыгнуть через высокие борта кезне. В это время от берега уже отчаливают лодки, чтобы принять улов, который подготавливают рыбаки, последовательно перебирая сеть и загоняя рыбу к одному из краев кезне.

Описанные выше подъемные заводы, иногда просто называемые каравиями, можно было видеть по всему крымскому побережью, вдоль которого весной и осенью идет кефаль; но классическое место лова ее при помощи гигантских каравий - это было именно побережье Тарханкутского полуострова, где ход кефали выражен наиболее четко и интенсивно. В дореволюционное время по этому побережью насчитывалось до 15 каравий.

Как только я подкатил к глинобитному строению промысла Малый Атлешь, из него высыпало несколько рыбаков, по-видимому страшно обрадовавшихся появлению "нового человека", да еще приехавшего на велосипеде. Поэтому они с готовностью отвечали на все мои вопросы и вообще всячески старались помочь мне в моем обследовании.

Подойдя к крутому берегу, я сфотографировал завод в целом - он был обычного типа и сравнительно невелик. Разумеется, опущена в воду была северо-западная сторона "котла", так как осенью косяки жирной, отъевшейся за лето кефали идут на зимовку с севера на юг. Поэтому греки называли такой вариант установки сети "калостома", т. е. хорошие ворота, в отличие от весеннего варианта - "какостома", когда отощавшая за зиму кефаль идет с юга на север и приходится опускать южную сторону "котла".

Сфотографировав на прощание всю бригаду рыбаков, я покатил в Большой Атлешь. Ехать пришлось недолго - каких-нибудь четыре километра в сторону Тарханкута.

Как и в Малом Атлеше, приняли меня очень радушно. Бригадир - молодой человек в майке, с атлетическими бицепсами, узнав о цели моего приезда, сейчас же повел меня на каравию.

- Там как раз сейчас кефаль поднимать будут - только что большой косяк зашел! Ставьте скорее велосипед в хату, там никто не тронет, и идемте! - торопил он.

Подойдя к берегу, я убедился, что завод Большой Атлешь принадлежит совсем к другому типу, чем Малый Атлешь, да и большинство остальных. Благодаря узости бухты, врезывающейся в крутой берег, здесь завод, можно сказать, подступил к берегу вплотную, без приводного забора или ерме. Каравий с наблюдательными площадками не было совсем - наблюдение и подъем сети производились с площадок, расположенных у самого края берегового обрыва. Самый берег изумительно живописен из-за обрывистости, и мыс его здесь образует нечто вроде ворот, сквозь которые свободно проходят баркасы. В момент моего прибытия рыбаки с баркасов, выстроившихся в ряд, только что начали перебирать сеть котла, или кезне, постепенно оттесняя метавшуюся в ужасе кефаль к противоположному краю кезне.

Спустившись вниз по крутой лестнице - вверху каменной, внизу деревянной, я ступил на узенький пляжик, образовавшийся под обрывом, и наблюдал отсюда работы рыбаков. Загнанную в куток сети кефаль вылавливали частично руками, частично сачками, сваливали в лодки и доставляли на берег, откуда ее в корзинах поднимали на берег. Кефаль была крупная, жирная - сплошь остронос (Mugil saliens).

Рыбозавод Большой Атлешь. Вид из грота

- Ну, мне пора - надо улов взвесить! - закончил бригадир. - Вы отдохните, выкупайтесь, если хотите, ведь вода еще теплая, а к полудню к нам на уху пожалуйте, попробуйте нашей кефали. -И бригадир легким шагом стал подниматься по лестнице. Конечно, я последовал совету рыбака. Сделав необходимые фотоснимки, я с наслаждением выкупался в кристально чистой, приятно прохладной воде и аккуратно явился к назначенному часу обедать - аппетит у меня разыгрался волчий.

Как и можно было ожидать, уха оказалась выше всяких похвал. Она была так жирна и густа, что хвосты крупных кефалей буквально вылезали из нее торчком. Я еле-еле одолел две миски, которые чуть ли не силком заставили меня съесть гостеприимные хозяева.

- Помилосердствуйте, - взмолился я, - ведь этак я на велосипед не влезу, а мне надо еще на маяк заехать!

- А зачем вам спешить? - спросил бригадир.- Поужинаете у нас, отдохнете, выспитесь, а там утречком холодком и поедете.

Спешить мне было действительно некуда, я последовал совету бригадира и не раскаялся в этом. Отдохнув после обеда, побродил по степи, пособирал моллюсков и вернулся к ужину, который на этот раз состоял из жареной кефали. Только тогда я полностью мог оценить изысканно нежный вкус этой изумительной рыбы!

Исключительно интересна была беседа об организации и технике кефального промысла, которую я вел за чаем с рыбаками. Молодой бригадир оказался замечательно толковым и осведомленным человеком и значительно дополнил и развил сведения, которые сообщил мне простоватый бригадир Малого Атлеша. К концу нашего разговора за столом остались немногие: большинство уже разлеглось на топчанах в идиллическом соседстве - молодые мужчины, старики и женщины; с разных концов раздавался храп.

На другой день студеным утром я напился молока, закусил холодной кефалью с помидором и, сердечно простившись со славными ребятами-рыбаками, покатил по направлению к Тарханкутскому маяку. Собственно говоря, особых дел у меня там не было, но мне хотелось воочию увидеть Тарханкут, прославившийся своими бурями и кораблекрушениями, и познакомиться со смотрителем маяка, о котором мне много рассказывал Сергей Антонович Дзевановский, во время своих странствий по Тарханкуту неоднократно ночевавший у этого смотрителя и очень хваливший его за любознательность и толковость. По его словам, смотритель был охотником, интересовался орнитологией и недурно набивал чучела. Этому искусству он научился, собственно, ради заработка - чтобы продажей чучел в Симферополе несколько пополнять свою не слишком значительную зарплату. Дело в том, что постоянное пребывание на маяке давало ему возможность вполне "автоматически" получать во время перелета большое количество самых разнообразных птиц: как известно, свет маяка привлекает стаи перелетных птиц, которые часто разбиваются о маяк, и их остается только подбирать, что и практиковал предприимчивый смотритель.

Завод Большой Атлешь. Каравия

Переезд от Атлеша до маяка занял у меня не более часа легкого пути по совершенно безлюдной степи. Высокая белая башня маяка стояла на выдающемся в море низменном мысу. Вышедший мне навстречу смотритель, человек средних лет, узнав, что я был другом молодого ботаника Дзевановского, о смерти которого он узнал из газет, тотчас же почувствовал ко мне доверие и говорил вполне откровенно.

- Ну, как у вас пролет, - спросил я, - уже начался?

- Пока летит всякая мелочь - щурки, сиворакши, горлицы, всякие там пичужки, но эти о маяк обычно не разбиваются. А вот главных моих пассажиров - гусей, уток и прочих водоплавающих - пока еще почти нет, ожидаю их с начала октября.

- Что же они, здорово разбиваются, стукнувшись о маяк?- продолжал я расспросы.

- Да нет, теперь, когда стекла маяка защитили вот этой проволочной сеткой, - смотритель мотнул головой в сторону маяка,- повреждаются не очень сильно, а вот прежде, когда сетки не было, разбивались вдребезги, даже иногда стекла маяка вышибали... Вы подумайте только - какую силу удара должен развить какой-нибудь гусак в четыре-пять килограммов весом, летящий со скоростью сто километров в час?

- Когда же вы их собираете - ночью?- снова спросил я.

- Да нет, совершаю утром обход маяка и подбираю птиц, что разбились за ночь. Иногда столько разобьется, что не успеваешь ошкурить. Конечно, откармливаю тогда семью гусятиной и утятиной, да и сторожу достается! - довольно ухмыльнулся смотритель.- Да вы оставайтесь у меня ночевать, - продолжал он, - может быть и налетит кто-нибудь сегодня ночью - ведь конец сентября. Покойный Сергей Антонович не раз у меня ночевал.

Предложение было заманчиво, но времени у меня было в обрез. Поэтому я поблагодарил любезного смотрителя и покатил в сторону большого села Караджи^*, раскинувшегося километрах в четырех к северу от маяка.

^* (Теперь Оленево.)

Уже издали я мог видеть, что село выгодно отличается от прочих населенных пунктов Тарханкутского полуострова обилием древесной растительности: при въезде я дефилировал аллеей высоких пирамидальных тополей, а потом - вдоль забора парка, впрочем порядочно вырубленного.

Вероятно, положение села на высоком мысу, овеваемом со всех сторон влажными морскими ветрами, создает благоприятные условия для древесной и кустарниковой растительности, которая в прошлом должна была быть еще более обильной и за пределами села - об этом красноречиво свидетельствовало местное название села "караджа", что

в переводе означает "косуля" - дикая коза. Конечно, в голой степи это животное жить не будет.

Прибыв в Караджу, я тотчас направился в правление колхоза, чтобы взять необходимые мне сведения. Я узнал, что колхоз этот чисто русский и наполовину земледельческий: так, из 99 членов его лишь 40 являются чистыми рыбаками и 40 работают на рыбных промыслах только во время путины. Колхоз владел двумя подъемными заводами; каравии одного из них виднелись в море против пересыпи, отделяющей от моря довольно большое соленое озеро на окраине села.

Осматривать Караджинский завод не имело никакого смысла, и поэтому я, почти не отдыхая, покатил на северо-восток, направляясь к Ак-Мечети.

Этот двадцатикилометровый перегон воочию показал мне всю пустынность и безлюдность тарханкутского плоскогорья и, так сказать, дал мне почувствовать самый рельеф образующей его пологой антиклинали: первую половину пути ехать было заметно труднее, чем вторую, когда я спускался к Ак-Мечетской бухте. Невыразимо уныл был вид выгоревших за лето пустынных равнин, по которым лишь гулял степной ветер, катя шары перекати-поля. Суслики, перебежки и свист которых так оживляют степь, давно уже залегли в спячку. Степные журавли - красавки с их металлическим курлыканием - улетели; пугливо вспархивали из-под колес хохлатые и короткопалые жаворонки. Один или два раза перебежал дорогу заяц да пролетел надо мной с гортанным карканьем ворон - вот и вся жизнь.

Наконец, уже около полудня, вдали показалась высокая белая колокольня Ак-Мечети^*, за которой голубело море. Большое селение раскинулось на берегу бухты, глубоко врезавшейся в берег. Здесь мне предстояло подкрепить свои силы обедом и побеседовать с руководителями колхоза. Помимо этого, мне захотелось пофотографировать качавшиеся на волнах в бухте оригинальные рыбацкие шаланды, некоторые из них с наваленными на корме кефальными рогожками. Дожидаясь ушедшего куда-то председателя колхоза, я основательно отдохнул и закусил взятой еще из Симферополя провизией, запив ее холодной колодезной водой. Расположился я на песчаном берегу бухты, причем был жестоко искусан осенними мухами жигалками.

^* (Теперь Черноморское.)

Подошедший тем временем председатель колхоза оказался довольно разговорчивым и осведомленным в вопросах рыбного промысла человеком, хотя, по его словам, их колхоз был в сильной степени земледельческим: большая часть его членов - крестьяне земледельцы, сплошь русские. Колхоз владел одним большим кефальным заводом в Кипчаке, другим, поменьше, в Карлаве - по обе стороны Ак-Мечетской бухты, в десяти километрах расстояния от нее.

- А эти ялики с рогожками - очаковских рыбаков?- спросил я.

- Нет, это наши ялики, очаковцы прибывают на шаландах - вот там, видите, одна стоит, - отвечал председатель.- А вы знаете, как ловят кефаль рогожками?

Конечно, я знал этот стародавний метод, описанный еще в известном труде о черноморском рыболовстве Н. Данилевского: знаменитые "рогожки" представляют собой плетеные из "куги" (камыша) как бы коврики с загнутыми краями, свободно плавающие на воде. В тихую лунную ночь рыбацкий ялик выходит в море, волоча целый порядок таких сцепленных рогожек. Проплывающая перпендикулярно движению лодки кефаль, видя тень, отбрасываемую под водой рогожками, и следуя своему инстинкту, стремится перепрыгнуть препятствие, конечно падая при этом на рогожку. Рыбакам приходилось держать ухо востро и умерять свою жадность, чтобы нападавшая кефаль не слишком перегружала рогожку - иначе рогожка потонет.

- А промысел белуги сандолью вы тоже производите?- спросил я председателя.

- Ну, нет, этим занимаются только очаковцы. Во-первых, здесь у нас глубины слишком велики для промысла сандолью, а во-вторых, вот уже несколько лет, как Крымский рыболовный надзор почему-то запретил бить белугу сандолью - будто подранков много от этого зря пропадает.

- Значит, я так и не увижу знаменитых очаковских сандольщиков?- разочарованно протянул я.

- Нет, почему же, увидите, их сколько угодно в Сары-Булате, если туда доберетесь; там мелко и до Украины рукой подать. А на Украине промысла сандолью никто не запрещал. Очаковские сандолыцики отстаиваются в Сары-Булате, а рыбу сдают в Скадовске и Хорлах.

- Высокая у вас колокольня - хороший маяк для рыбаков! - сказал я, прощаясь с председателем.

- Конечно, высокая - с нее в ясную погоду свет Джарылгачского маяка, говорят, виден, а до него больше 60 километров. У нас большой переполох был, когда колокольню сносить собирались. Спасли положение севастопольские флотские моряки, спасибо им за это: никто не имеет никакого права сносить опознавательные знаки, упомянутые в лоции Черного моря - вот что они говорили. Ну, а с военным флотом, знаете, шутки плохи. Вот и стоит до сих пор наша колокольня!

Отдохнув довольно основательно в Ак-Мечети, я покатил дальше, направляясь к Сары-Булату. Путь мне предстоял не близкий - свыше 70 километров, на что при средней скорости 15-17 километров в час надо было около пяти часов, при условии хорошей дороги и полной исправности велосипеда. На своем пути вдоль берега моря должен был миновать целый ряд рыбоподъемных заводов, но мне не было особого смысла подолгу задерживаться на них. Поэтому я быстро покатил по гладкой степной дороге - сначала в обход соленого озера Сасык (что значит - вонючее), потом по пересыпи более крупного озера Джарылгач. Дорога шла низменной приморской равниной, поросшей темно-красными солянками (Salicornia). В лицо мне веял гнилостный, но не неприятный ветер соленых озер. Не более двух раз заезжал я при этом на попадавшиеся по пути кефальные заводы, делая короткие передышки. Постепенно куцый осенний день сменился погожим вечером.

Солнце уже близко подошло к горизонту, когда я миновал длинную Баккальскую косу, далеко уходящую в море, - а мне надо было одолеть еще 20 километров, правда гладкой, как стол, дороги.

Было уже порядочно темно, когда я увидел огни небольшого села Сары-Булат^*, раскинувшегося почти у самого моря. По счастью, мне сразу же удалось найти приют в гостеприимном домике одного кооператора, который накормил меня ужином и, как местный старожил, в полной мере удовлетворил мою любознательность.

^* (Ныне Портовое.)

Меня крайне заинтересовало отсутствие у них лова белуги на крючки.

- Но почему же? - удивился я. - Ведь по всему Крыму, даже у вас в Ак-Мечети, красную рыбу наживными крючьями ловят, а ведь вы сами говорите, что белуги у вас много.

- У нас особые условия: у нас мелководье - почти на четыре километра глубина не больше двух-трех саженей, а в открытом море шесть саженей. Дно сильно заросло всякой водорослью и просто кишит различной живностью - улитками, червями, рачками. Рыба ходит сытая по горло... высыплешь крючки, наживленные хоть хамсою, а она, белуга-то, и смотреть на наживки не хочет, да к тому же, наживка моментально объедается всей этой нечистью. Особенно улитка одна такая есть вредная - очаковцы ее "бараном" называют, потому что завиток такой она образует.

- По науке она Nassa называется, - сказал я.- Ну а сандольный лов?

- Да что ж? Приобрели мы в артель четыре сандоли, а нам рыбинспекция не разрешает ими пользоваться, сами небось, знаете.

- А завод кефальный если поставить?

- Пробовали до революции каравии против Сары-булатских островов ставить, да ничего не вышло: мелко у нас очень! Вот и ловим кефаль и сельдь ставными сетями, а бычков - волокушами... Ну, вам отдохнуть пора! Ложитесь здесь на топчан, да и я пойду спать - умаялся за день!

- Еще один вопрос, как говорится "из другой оперы": из литературы я знаю, что у вас, на Сарыбулатских островах, о которых вы говорите, в старину лебеди гнездились. А сейчас как?

- Это верно, что гнездились, так все старики говорят, их даже правительство сдавало на откуп для сбора лебяжьего пуха и яиц, но на моей памяти уже не гнездятся, выбиты все. Вот линного лебедя в море зимой действительно сколько угодно, не менее полтысячи, и тоже истребляют нещадно... Эх, организовать бы у нас заповедник на островах - тогда и лебеди здесь бы снова загнездились! Так, по крайней мере, все знающие охотники говорят!

- И правильно говорят! - заключил я.- Ну, спасибо за все! Спокойной ночи!^*

^* (В 1947 году б. Сарыбулатские - ныне "Лебяжьи острова" были объявлены областным заповедником, а в 1949 году - государственным заповедником.)

Однако, простившись с хозяином, я сразу не лег спать, а пошел еще побродить с полчаса по околицам села и мог наблюдать тушканчиков, с быстротой ветра перебегавших мне при свете луны дорогу и моментально исчезавших в норе.

Следующий день я начал с того, что снова попросил у хозяина таз с водой, с особой тщательностью "залечил" вскрывшиеся перед самым въездом в Сары-Булат раны велосипедной камеры, нанесенные проклятой донузлавской колючкой. Затем, напившись парного молока с душистым свежим хлебом, я вышел прогуляться по берегу. В море на небольшом расстоянии от берега виднелись низменные Сарыбулатские острова, как мне показалось пять-шесть, на которые в низкую воду можно перебраться вброд. Тотчас же за околицей деревни виднелись какие-то высокие темные скирды. Подойдя ближе, я убедился, что это скирды морской травы, или камки (Zostera marina), массами заготовляемой по всем берегам мелководного Каркинитского залива. Как известно, трава эта употребляется для набивки матрацев, диванов и кресел.

Я пошел дальше вдоль берега, поросшего красными солянками, ища место поглубже, чтобы выкупаться. Пройти мне пришлось порядочно, так как берег был очень отмелый, что как нельзя более соответствовало интересам нескольких женщин, вышедших на "промысел". Высоко задрав юбки и "пидтыкав" их по-украински, держа в одной руке корзину, а в другой - "штричку", т. е. палку с вилкой или просто гвоздем на конце, они медленно бродили по мелководью, временами останавливаясь и быстрым движением прикалывая ко дну распластавшуюся там камбалу-глоссу, или даже калкана. В сущности глосса - это основная промысловая рыба рыбаков-одиночек и просто прибрежных жителей Сары-Булата, так как она остается в кутке Каркинитского залива даже зимой, когда прочая рыба уходит в более глубокие и теплые районы моря. В короткое время женщины наполняли свои корзинки и возвращались на берег, снова приведя себя в благопристойный вид.

Придя к дому своего хозяина, я увидел его, возвращавшегося из конторы артели.

- Где же шаланды очаковских сандолыциков? - спросил я его. - Я не могу уехать из Сары-Булата, не повидав их!

- А вот две там в море качаются, - отвечал он, - если хотите посмотреть шаланду поближе, то одна наша шаланда очаковской постройки там на берег вытащена, - и он подвел меня к большой плоскодонной лодке со вздернутым носом. - Вот это - как бы шахта для выдвижного киля, который сейчас в нее втянут. А когда поднимаем в море парус - опускаем киль, и шаланда приобретает устойчивость и может лавировать.

Шаланды рыбаков-сандольщиков

- Не думаю, чтобы она могла обогнать наш ялтинский или севастопольский килевой ялик - уж больно она неуклюжа! - сказал я.

- Слова нет, ход у нее меньше, на то она и плоскодонная, - согласился мой собеседник. - Но зато какое удобство! Ведь очаковцы на таких шаландах прямо к нам перевалом через море ходят - не только из Скадовска или Хорлов, но и из самого Очакова. А застигнет их в море непогода - прямо к берегу правят, втягивают киль и с разгона на берег выбрасываются. Попробуйте-ка с килевым яликом это сделать!.. Вообще молодцы эти очаковцы - прирожденные моряки. У них иногда даже женщины такими шаландами управляют.

- И белугу сандолью бьют? - с улыбкой спросил я.

- Ну, нет, сандоль - это не бабье дело! Тут мужская сила нужна. Обычно сандольщики с собой на промысел пацанчика лет двенадцати берут, чтобы на мачте сидел и белугу высматривал, пацанчик легче, шаланду не так раскачивает; вот видите на тех двух шаландах вроде как площадка на мачтах?

- А почему эти мачты так близко к носу и вперед наклонены? - спросил я.

- Как почему? А чтобы нос шаланды белугу не заслонял... Сидит этот пацанчик, как птичка на ветке, и вглубь смотрит... А какая у нас глубина - сами знаете... Как увидит крупную белугу, подает знак рулевому и сандольщику, который на носу дежурит: право-лево, так держать! Как только шаланда прямо над рыбой окажется и сандольщик ее увидит, а у него сандоль на изготовке... сандоль эта особая, из водопроводных труб, метра четыре длиной и до пуда весом! Ну вот, нацелится сандольщик на рыбу и просто выпускает из рук сандоль, тут и размаха никакого не надо. Если хорошо попадет, зазубрина в рыбе отворачивается и рыба поймана, ее только вытащить остается, поддев багром под жабры. Конечно, бывает, что рыба срывается и уходит - вот поэтому Инспекция и запретила у нас сандольный промысел - будто очень много рыбы зря калечится и погибает... Да только едва ли это верно!

- Впрочем, что же это я вам сандоль расписываю? - спохватился кооператор. - Пойдемте, я ее вам в натуре покажу! - И он повел меня в артельный сарай, где хранились снасти - сети, волокуши, ненужные крючки. Здесь были прислонены к стене и четыре сандоли, составленные из плотно свинченных водопроводных труб, с кольцом для веревки на одном конце и зазубриной на другом. Зазубрина свободно двигалась на шарнире и была почти целиком вдвинута в трубу, как лезвие перочинного ножа.

- А как вонзится она в рыбу, и та ее потянет - она разом раскрывается - вот так! - И собеседник мой поставил зазубрину в положение, перпендикулярное острию. Подержав сандоль в руке, я убедился, что для держания ее настороже требуется сила отнюдь не "бабья"!

Осмотром очаковских судов и орудий лова закончилось мое "обследование" рыбных промыслов Западного Крыма. Для меня уже тогда стало ясно, что мелководный закуток Каркинитского залива, от Баккальской косы до Перекопа, конечно с включением Сары-Булата, представляет собой вполне обособленный рыболовный район, и по физическим условиям, и по характеру промысла имеющий мало общего с Тарханкутским районом, но тем больше общего с противолежащим берегом Украины.

Шаланды со сложенными 'рогожками'

- Ну, мне пора ехать. Спасибо вам за приют и науку! - сказал я, протягивая руку любезному кооператору.

- Ехать? Успеете! От нас до Ишуни всего тридцать километров - дорога гладкая, только две сухие речки придется вброд перейти, а вы, как я вижу, ездок первоклассный. За два часа шутя доедете! Не отпущу я вас без обеда. Отведайте нашей ухи, и тогда - час вам добрый!

Нечего делать - пришлось покориться и выехать после сытного обеда. По правде сказать, перспектива нудного ожидания поезда в глухой степи на полустанке Ишунь мало мне улыбалась. Однако, прощаясь с любезным хозяином, я с некоторым беспокойством посмотрел на западный горизонт, где начали громоздиться какие-то подозрительного вида тучи; потемнело и море, по которому побежали белые барашки. Беспокойство мое перешло в настоящую тревогу, когда, отмахав по голой степи километров двенадцать, я приблизился к первому "сухому руслу" степной речки Самарчик. Дело в том, что оно отнюдь не было "сухим", хотя воды в нем, конечно, не было ни капли. Узкое русло извивающейся по степи речки было заполнено вязким соленым илом, местами образовавшим выпоты соли. Конечно, мне необходимо было спешиться, и я переходил русло, волоча рядом с собой велосипед и увязая в грязи по щиколотки.

Перейдя Самарчик, я снова оглянулся назад и с ужасом убедился, что зловещая черная туча на западе заметно выросла. "Эх, только бы мне успеть перейти и вторую речку,- думал я. - Ведь если обрушится ливень, то оба перехода будут закрыты и я окажусь в мышеловке!" Но и, помимо всяких "мышеловок", перспектива быть застигнутым в степи дождем сулила мало приятного: слишком часто это случалось со мной во время моих предшествовавших велосипедных поездок по степному Крыму; стоит только въехать в грязь, как она налипает на колеса, которые перестают вращаться, и велосипед из быстрого стального коня превращается в жалкую, но неимоверно тяжелую клячу, которую в серьезных случаях просто приходится нести "на горбу".

Поэтому, снова оседлав велосипед, я развил максимальную скорость, благо что солонцевато-глинистая степь была гладка, как стол. Не преувеличивая могу сказать, что я несся со скоростью 25 километров в час, а местами, может быть, и больше. Но вот через полчаса бешеной гонки и вторая речка: Чатырлык. Переправа через нее была несколько сложнее: сначала сравнительно легкий переход через ее левый "приток", потом километра два по левому берегу и, наконец, очень трудный в силу вязкости грязи переход через главное русло... А зловещая туча закрыла уже полнеба, и уже доносилось ее влажное, холодное дыхание. Правда, до спасительного полустанка Ишунь оставалось не более пяти километров, но я хорошо помнил, как на подходах к селу Троицкому между Асканией и Новоалексеевкой полтора километра пути по невылазной грязи стоили мне почти получаса тяжелой работы.

Однако на этот раз все обошлось благополучно - правда в обрез: снова развив максимальную скорость, я вкатил велосипед в крытое помещение полустанка Ишунь при первых тяжелых каплях нагрянувшего ливня. "Что? наша взяла! Не прошел на этот раз ваш номер!" - злорадно думал я в адрес "небесных стихий", наблюдая в открытую дверь полустанка, как тяжелые капли ливня в бессильной, чудилось мне, злобе покрывали пузырями быстро образовавшиеся лужи.

Товаро-пассажирского поезда Армянск - Джанкой мне пришлось ждать около получаса и еще почти столько же ожидать в Джанкое московского поезда, доставившего меня к вечеру в Симферополь. "Вися на волоске", я вышел "сухим из воды" и в общем мог сказать, что погода мне во время моей поездки благоприятствовала и позволила успешно выполнить обследование. Но это были уже последние остатки хорошей летней погоды: нагрянувший с запада циклон был первым из серии осенних циклонов, основательно испортивших своими дождями степные дороги Крыма.

В настоящее время положение кефального промысла в Евпаторийском районе сильно изменилось. По официальным данным Евпаторийского рыбзавода (входящего в состав Крымского рыбтреста), в 1958 году на побережье от Евпатории до Черноморска (б. Ак-Мечеть) работало шесть рыбоподъемных заводов в пунктах: Токмак (к северо-западу от Евпатории, не доезжая санатория "Чайка"), Песчаное (б. Ак-Сарай), Атлешь, Рыбачье (Ак-Мечетская бухта), Рыбное (б. Бурун-Эли) и Бай-Кият.

Уловы кефали, в зависимости от гидрометеорологических условий, колеблются. Сравнивая современное распределение кефальных заводов с прежним, можно видеть, что расположены они в других пунктах. В сущности из старых заводов сохранились только Атлешский, Бурун-Элийский и Бай-Киятский.