Глава тринадцатая

...Недобрую пыль, не переставая, гнало по земле из-под воспаленного фронтового неба. С пылью докатило однажды до тихой бухты штрафного матроса — солдата Михайлюка.

В каюту к Шелехову, по своему делу, Михайлюк вломился без спроса, без стука, пока прапорщик нежился еще в постели. Был в коряжистых сапогах, деготь на которых вязко обсела пыль, в шароварах в заправку, не поматросски. Шелехов присел барином на койке, позевывая.

— Вы зайдите на минуточку попозже, товарищ, тогда поговорим. Видите, еще туалетом надо подзаняться, — по-дружески пошутил он.

Матрос сбычился у дверей, оглядывая непривычную после окопной земляной норы роскошь жилья плаксивыми глазами. Нечистым, подозрительным рубцом зияла переносица, на которую падала заухарская мрачная косма. На фронт сдал его два года назад с «Витязя» капитан Мангалов — за воровство и пьянство.

— Я этого ничего не признаю, — страдальческим голосом сказал матрос, — раз вы на это поставлены, должны службу справлять.

Шелехов мучительно покраснел, в одеяле привскочил с готовностью:

— Ну, в чем же у вас дело?

— В чем дело, это вам лучше знать, как матроса за политику в штрафной баталиен списывать. Конешно, эта права раньше была у паразитов, теперь права гражданская. Жалаю опять во флот, боле ничего.

— Покажите-ка ваши документы, — любезно попросил Шелехов.

Матрос раздражительно покривился:

— Да я никаких документов не признаю! Ето что же, значит, опять как при Миколашке? Ты сам по какому документу живешь, по гражданскому? А от мине романовского хошь? Раз говорю, жалаю опять во флот, надо мине накормить, на денежное довольствие записать, а не волынить!

Шелехов, волнуясь и насильно мягча в себе обидную злобу, начал объяснять, что нельзя не понимать таких простых вещей, что он пойдет ему навстречу... что надо подождать, когда приедет начальник Бирилев, без него он не может. Матрос слушал и ядовито вздохнул:

— И-и, боже...как все это у паразитов устроено: ежели человека в баталиен смерти спихнуть, так ментом, а как с бойни обратно принять, так волынка на год. Придется-таки, видно... в бригадный комитет заявить, — смиренно, но с угрозой закончил он.

— Но, товарищ, я же и в бригадном состою, это все равно. Конечно, мы вам поможем...

— Та-ак... Значит, и там понасажали? Антиресно! Ну... мы найдем где попросить, — горько усмехнулся Михайлюк и ушел с явной зловещей недоговоренностью.

Мичман грустно поморщил брови и, надев шлепанцы, пошел прогуляться по своим владениям; по коридору, полному матовых, сияющих изнутри дверей, по прохладной, утопающей в зеркалах кают-компании. В иллюминаторе плясали светлые жилки — от солнечной воды. Значит, опять штиль и безбрежный зной наружи. Лакеи благоговейно готовили серебряный чай. В каюте уже ждали хозяина ярко начищенные магнезией снеговые ботинки, снеговой синевой сиял любовно выглаженный и аккуратно развешенный на спинке койки китель; это с материнской заботливостью, очевидно, выжидающий вестовой на цыпочках принес, пока господин мичман военного времени навещал уборную, — чтобы зря не беспокоить... Каютный быт, по распоряжению штатского капитана Пачульского, был окутан ласковой ватой тишины и удобства. От этого, пожалуй, еще обиднее чувствовался несправедливый и грубый пинок.

Вообще после похода над бухтой опустилось на несколько дней безразличное затишье. Самая высокая, накипелая волна пробежала, прошумела, разбилась о неведомые уступы... Теперь даже служба на кораблях пошла кое-как, вкривь и вкось. Бирилев приезжал только на час, до обеда, отмыкал свою каюту на «Витязе» и с вежливой, скорее притворной начальственностью выслушивал доклад: ничего не значащие приказы по дивизиону, ведомости на денежное довольствие, последние директивы наморси, которые тральщиков ни в коей мере не касаются... Потом удалялся на «Качу», в таинственное бытие скрябинской рубки, куда после обеда, как шмели, слетались бывшие золотоплечие со всех судов (вот где, должно быть, шли разговоры по душам, без наигранных личин, и зрели в табачном дыму мечты, о которых никогда не узнать непосвященным)... С настоящей серьезностью получали только жалованье да делили кусковой сахар в кают-компании.

Но в тот день, когда матрос, с рубцом на переносице, появился не прощенно на «Витязе», пасмурью дохнуло на бухту, на Севастополь....

Горланил митинговый рожок, словно перед бедствием. Капитан Мангалов — чего никогда не бывало — прислал вестового за Шелеховым с просьбой прийти немедленно на «Качу». По берегу со всех кораблей к ораторской бочке сбегался по-особенному торопливый, любопытствующий народ.

Мангалов в своей каюте дрожащими руками поймал обе руки Шелехова, просительно прижимая к груди.

— Сергей Федорыч, слыхали?.. — Капитан в отчаянии пучил глаза, не в силах даже выговорить, давился. — Эти самые... балтийцы приехали, из Кронштадта, а вперед Михайлюка подослали. Матросам говорят: мы-то со своими офицерами давно разделались, а вы? Резня ведь будет, Сергей Федорыч, ей-богу, а!

Лез на него теплым животом, мигал, подхлипывал:

— Вы уж... выступите, Сергей Федорыч, когда энти забезобразют! На вас все надеемся. В вас дар есть... и матросы вас слушаются. Мы вам ведь всегда снисхождение... Моторку, когда в город надо или покататься, берите, не стесняйтесь. Выступите, голубчик... из человечества!..

Над толпой, на бочке, стоял уже старичок в чесучовом пиджачке, без шапки. Старичок был не простой, ибо в некий забережные времена коснулась его священная тень народовольцев... Чья-то невидимая рука распорядилась предусмотрительно, сгоняла за ним в Севастополь автомобиль, и старичок, прибыв как раз вовремя, возвышался, приветливо щурясь: ласковое, успокоительное противоядие.

А может быть, позаботились оттуда, из Совета?

Во всяком случае, старичок ощущался как надежная, дружественная опора. Обоим приезжим, одетым в синие заношенные фланельки, с черными, непривычными для глаз ленточками на бескозырках (о, пасмурь и копоть Кронштадта!), пожалуй, было больше не по себе. Как тихая вода, окружило их со всех сторон молчаливое и, казалось, недружелюбное любопытство.

И оба балтийца, наверное, это чувствовали. Поднявшись на соседнюю со старичковой бочку, они в одно время сняли свои бескозырки, как будто одним движением, слишком почтительно. Один оказался постарше — круглоголовый, года через два заплешивеет; надеть бы ему очки в железной оправе, коростяной, запачканный варом передник и усадить за сапожный верстачок — и вот перед вами начетчик-мастеровой, какой-нибудь Федосеич или Никифорыч. Другой — долговязый чахоточный мечтатель, с сизыми, куда-то за толпу заглядывающими глазами. И совсем не похожи на опасных возмутителей порядка: вроде как на ярмарке — сняли стеснительные шапки и вот сейчас запоют, ожидая грошей на свою бедность.

Из-за спины прячущийся голос гаркнул:

— Партии какой?

Фастовец, припертый к самой бочке, деловито скалил крупные зубы:

— Ну да... объясните... нам это большевиков не надо!

Старший из балтийцев, благословляюще осеняя толпу руками, успокаивал:

— Да мы беспартийные, какие мы большевики!

— А документы есть, что матросы? — гаркнул опять, не без ехидства, неуловимый вопрошатель.

Из толпы недовольно зацыкали.

— Нет, ежели товарищ не верит, — с готовностью отозвался матрос,— пусть экзамен произведет, мы солидарны. Дайте, скажем, конец и прикажите, какой узел произвести: прямой ли, рифовый ли, задвижной штык, беседочный, могем гачный завязать, могем выбленочный, могем удавку: специальности, как мы марсовые. Пожалте сюда, товарищ!

Вопрошатель, однако, мешкал и не подходил. Толпа ходила ходуном, досадуя на задержку, сердито ворочала головами, ища неуловимого.

Оратор хитровато склабился.

— Ежели мой глаз не сфальшивил, кто-то из господ офицеров антиресовался?

Понизу серчало, заклокатывало:

— Брось их, чего слушать!

— Они завсегда поперек горла!..

— Если сами говорят, так слушай, а коснись матрос...

Кронштадтец загадочно посмеивался: толпа сама давалась ему в руки.

— Конешно, настоящую удавку — ето буржувазия лучше нас умеет завязывать. Скажем, сейчас: воспользовавшись нашим обчим интузиазмом, гонют нас на немцев, а между прочим травют друг на друга, говоря, что все кронштадтские матросы — шпиены и наймигы, палачи Вильгельма. Вот мы и приехали, чтобы вы посмотрели сами, какие ето бывают наймиты!

Долговязый тоже не стоял без дела: ткнул пальцем в плечо своего товарища, потом себя и с горечью помотал головой, — смотрите, дескать, наймиты! Внизу не удержался кто-то, восторженно прыснул.

— Она одного вам, товарищи, буржувазия не хочет сказать: что Балтийский флот держит пары на первом положении и верно стерегет революционную столицу. У Вильгельма давно на Кронштадт слюнки текут, почему же товарищи, не приходит етот Вильгельм и не забирает? Нет, товарищи, не любит нас буржувазия, а за что не любит, за то, что говорим ей постоянно... маленькую неприятность.

Кронштадтец пригорбился, словно нацеливаясь прыгнуть, прищур — лукавый, смеючий.

— ...А мы ей говорим: мы даем наш интузиазм и нашу шкуру за обчее дело, хучь, скажем, и до победного конца, как кричат, товарищи, ваши разнаряженные черноморские делегаты, а ты подай тоже — из своего кармана: подай нам заводы и фабрики, подай землю крестьянам! Кто, мол, чем может на обчее дело, а!

Долговязый тоже нагнулся, протянул руку горстью, ядовито сучил пальцами, подмигивал: подай, дескать, подай-ка!

Матросы привстали на цыпочки, ловя раскрытыми ртами неслыханную речь,— да и речь ли это была? Шелехова даже свело неприятно-приторной судорогой от такого явного пересола. Но в то же время в назойливом изгибании матросов было что-то змеиное (как и-у Зинченко — где он?), зловеще-очаровывающее... Выступить бы, смести это наваждение ураганно-огненными, настоящими словами. Но какими и о чем? В мыслях забилась туманная, растерянная пустота. А в толпе не выдержало, вырвалось невольным всхлипом:

— Прра-виль-на-а!..

— Извиняемся, говорим, но как мы жертвуем, то по-жалте и вы... на обчий котел.

— Пра-ава!..

— Вот, друзья, пока мы, значит, ету маленькую неприятность сказали, то стали для капиталистов бунтовщики и наймиты Вильгельма. Но матрос, он, как известно, от своей службы дальнозоркий, матрос муху увидит на двадцать верст по горизонту, а уж своего брата, конешно, насквозь.

Так вот поглядите на нас, братцы, дальнозорким глазом, без буржуазных очков, правильно ли мы есть наймиты?

Толпа ржала, чесала затылки, попихивала друг друга плечами от удовольствия и любви.

— Ну да... сознаемся — наймиты... трудящегося народу!

Кронштадтец кланялся, делая ручкой, но зубы одной стороной сцеплены, с пеной.

— Шпиеним! Временное правительство у нас по суседству... Сознаемся, матрос все время шпиенит... чтобы обману какого не было!

Толпа крякала, бешено дышала — не зная, каким взрывом ей облегчиться. Зарычать ли «ура» сразу всеми грудями или вырваться на бочку, мять там плешивого кулаками в бок, любя... Сзади опять раздался голос вопрошателя:

— А как вы, товарищи... насчет офицеров?

То слинялый Иван Иванович, командир с тральщика, набрался вдруг прыти. Раздирая матросскую гущу, лез к самой бочке в упор.

— Вопрос касается — если которые завсегда в ногу с товарищами, так их резать за што?

Плешивый любезно пощурился.

— У нас, етого, товарищ, в программе нет, чтобы резать. Которые же с нами стоят против буржувазии, то мы таких офицеров приветствуем. Вон про товарища Раскольникова слыхали?

(Шелехов, про себя: «И у нас, и у нас же есть такой, ну, крикни кто-нибудь, зачем же показывать им такую жалкую дрянь!»)

Иван Иванович вытянутой шеей изображал наивысшее внимание и послушание, почтительно мотал головой.

— Так вот у нас...

Кронштадтец рассекал ладонью воздух и поучающе рассказывал, как у них. Иван Иванович лез ему в глаза и мотал.

Свинчугов не выдержал, скрипуче крикнул:

— Мотай, мотай, чертоза балаболка!

Сплюнул с омерзением и зашагал прочь к кораблям. Матросы, стоявшие рядом, затихли, проводили его глазами, неотрывно глядя ему в ноги. На миг нехорошо, хмуро стало около офицерской кучки.

И как раз тут на карачках под кронштадтцами появился Михайлюк. Глаза были жалобно запавшие, пиявящие.

— А я скажу, братцы, за офицеров, что ето первые хадюки и скорпионы. Вот мине, братцы, за что на войну

послали? И куда послали, братцы: сверху там бьеть, снизу бьеть, с боков бьеть... с земли, братцы, бьеть, из-под воды бьеть... Куда деваться живому человеку? За шго мине ненормальным исделали?

Но матросы настроились на веселый лад, зубоскалили:

— Ненормальный... от денатуратки!

— Слазь... насосался!

Михайлюк сконфузился, ухмылялся по-шутовски.

— Ну, выпил... конешно, скольки полагается свободному гражданину.

Его под общий гогот стащили вниз. Старичок с добродушной улыбкой помахал шляпой, приманивая всех к себе:

— Приятно было, товарищи, выслушать наших друзей из Балтийского флота, призывающих к тому же, к чему и мы зовем: единению.

Старичок очень осторожно прохаживался меж опасных костров, которые запалили кронштадтцы. Дело было столь тонкое и деликатное, что у внимательно нацелившегося ухом Мангалова через губу пошла слюна — от напряжения. Голос согласливый, сердечно примиряющий, с дрожцой. Кто кощунственно прыснет в лицо старичку, за которым годы мученичества и каторги?

— Конечно, вы правы, товарищи, классовая борьба — наша первая революционная задача. Это наши лозунги, нами выстраданные, — фабрики и заводы, земля. Отрадно, что пришлось дожить до тех сказочных дней, когда миллионные народные массы приняли эти лозунги и понесли их на своих знаменах. (Шелехов: «Так, так... вот оно, настоящее».) Но нужно найти правильные пути, товарищи! Пути эти сложны, извилисты, надо, может быть, даже немного спланировать, хе-хе, а не так вот: сразу тяп да ляп... Я ведь, друзья, старый воробей... сорок лет тому назад с народовольцами работал, таким-то и таким-то.

От костров вместо жара потекло благостное, приятное согревающее теплецо.

— Мы приветствуем, — сказал почтительно кронштадтец, и оба низко поклонились; желваки на лице у старшего катались и играли.

— С братцем вашего-то... с Александром Ильичем Ульяновым, которого повесили...

— Мы приветствуем,— истово, вперегиб, накланивались кронштадтцы.

Меж бочек вырос, как внезапное привидение, костлявый, заросший страшным волосом, с белыми от бешенства глазами Фастовец.

— А што нам лавировать! — истошно взревел он, рыща в воздухе свирепо выкинутыми вперед челюстями, тыкаясь ими почти в чесучового ошеломленного старичка. — Шо нам цацкаться, когда уся прохрамма известна! Пущай его бураки с нами копают, если кушать хочут ваши капиталисты. А не могете сами управить, изделайте мине министром, я вам к завтрему уси эти законы назвенькаю!

Старичок отступал и отступал с доброй, растерянной улыбочкой, ища опоры вокруг: он свалился бы назад, если бы его вовремя не поддержали... Кронштадтцы стояли сзади Фастовца, не у дел, пересмеивались с толпой. Митинг кончался. Через минуту старичок, съежившись, усаживался в машину, не оглядываясь назад, а около бочек свалялся кипучий человеческий крутень.

Лобович с шуточной сердитостью добирался там до кого-то:

— Эй вы, сами сытые, черти, а ребят покормить не надо?

Катясь клубком к кораблю, около Шелехова распахнулась на минуту толпа, и он увидел в середине кронштадтцев, которых вел Зинченко. Никто не смотрел на офицера, ему давили ноги, наперерыв стараясь заглянуть, выспросить о чем-нибудь кронштадтцев. Блябликов на ходу изловчился, припал к уху мокрым, горячим, злобным ртом: «Правильно тогда Николай-то про подлецов сказал... открыть бы немцу фронт... лучше бы было, лучше!..» Но Шелехов не слушал, он поднимался мысленно вместе с балтийцами на трап «Качи», спустился в сумрачный кубрик. Матросам подали жирного черноморского борща — почетный отдельный бак. Шелехов сел напротив, и, не в силах сдержать свое дрожное нетерпение, ударил кулаком по столу: «Эх, товарищи... все правильно у вас, да не такими словами надо. Вот как я сказал бы...» И он начал говорить, горя и задыхаясь, едва видя кронштадтцев, восторженно побледневших, забывших ложки у рта... Впрочем, на самом деле, поднявшись на «Качу», он постеснялся даже подойти близко к кубрику и с завистью смотрел на Лобовича, выводившего оттуда кронштадтских ребят и что-то им деловито объяснявшего. Потом кронштадтцам дали моторку, в которую с ними сел Зинченко и еще несколько счастливцев. Команда с борта и с берега замахала шапками, и шлюпка, в которой оба гостя стояли с непокрытыми головами, завилась по синей, цвета льда, воде.

Из кают-компании тотчас выглянул осторожно Мангалов, и, обшнырив глазами палубу, на цыпочках протанцевал в свою каюту. Мимо Шелехова пропыхал, как мимо пустого места, не замечая.