Работа у берегов Восточного Крыма

Весь следующий день мы с Леонидом отдыхали, а С. А. Зернов был на берегу. Шторм не унимался, и работать в море было нельзя. Мы смогли выйти в море лишь 2 сентября. А выходить было надо! Ведь мы, истратив уже более половины отпущенного нам времени, в сущности сделали еще очень мало - каких-нибудь четыре разреза с 19 станциями! Но зато последующие два дня мы работали необычайно интенсивно, все время пытаясь нащупать интересовавшую Зернова устричную гряду.

К этому времени мы уже достаточно сработались и друг с другом и с командой "Меотиды", почему, быть может, сейчас уместно будет вкратце рассказать, как шла у нас работа. Сначала лотом нащупывалась интересующая Зернова глубина; это делалось быстро, ибо лот легко опускался и поднимался на тонком гибком медном тросе при помощи ручной лебедки, на циферблате которой можно было сразу отсчитать глубину. Затем Михаил Соловьев ловким движением бросал с кормы тяжелую драгу, прочный стальной трос которой вытравливался примерно на длину, втрое превышавшую глубину станции; на мостик передавалась команда "Малый вперед", и Зернов становился к шлюпбалке, через блок которой перекидывался трос драги.

В продолжение всего времени драгировки Зернов держался рукой за трос, контролируя его натяжение, иногда передавая на мостик: "Прибавить ходу! Стоп! Два оборота вперед!" и т. д. Затем, когда, по его мнению, драга уже достаточно наполнялась, давалась команда "Стоп!" и начинался длительный и нелегкий процесс подъема драги: ведь лебедка у нас была ручная, и тяжелую драгу приходилось поднимать вертя рукоятку шестеренки, соединенной с барабаном троса. На небольших глубинах это, конечно, было недолго и нетрудно, но на глубинах, приближающихся к 200 метрам, иногда приходилось сменяться, хотя, натренировавшись, мыс Леонидом Андрусовым иногда подымали драгу без смены.

Могу уверить читателя, что покрутить одной рукой 200 метров троса с тяжелой, полной ила драгой - дело нешуточное. Но вот драга показалась из воды; ловким движением сильный Соловьев заводил ее на палубу и вываливал на подставленную рамку с железным ситом. "Донку давай!" o- командовал он. Дежурный по палубе матрос давал сильную струю из донки (шланга), постепенно вымывавшую из взятой пробы жидкий ил, образец которого предварительно брался в полотняный мешочек.

С. А. Зернов в это время определял положение станции при помощи гониографа. Покончив с этим, он спускался с мостика на палубу; к его приходу население и растительность пробы, отмытые от ила, уже были вывалены в жестяное корыто, и начиналась длительная, кропотливая работа разборки пробы и размещения животных по банкам со спиртом.

В этой разборке принимали участие все: и Зернов, и Михаил, и мы с Леонидом. Слышались возгласы: "Амфиура! Периантус на ножке! Трофон! Кукумария! Опять теребеллиды! Донакс! Венус!" и т. д. Один из нас, обычно я, дав общую характеристику биоценоза и грунта, записывал начерно установленные виды животных и растений в блокнот, чтобы потом перенести набело в журнал. С момента подъема драги судно уже направлялось к следующей станции.

Команда "Меотиды" сначала следила за нашей возней со всякой поднятой со дна мелочью с ироническим удивлением, но потом - притерпевшись - с безразличием или даже с некоторым интересом. Матросы запомнили даже названия некоторых животных, особенно часто выкликаемых при разборке. Естественно, что таковыми были в первую очередь теребеллиды, эти непременные насельники глубоководного фазеолинового ила. Слово "теребеллида" даже вошло в их обиход для обозначения общительных и готовых ко всему городских девиц, в погоню за которыми моряки устремлялись во время стоянок в Балаклаве, Ялте. Феодосии. "Айда на набережную теребеллид драгировать!" - говорил матрос или машинист, чисто вымывшись и надев парадный пиджак.

Благодаря своему уму, бывалости в качестве моряка в соединении с причастностью к непонятной научной работе начальника экспедиции и студентов наш Миша Соловьев быстро завоевал себе уважение и авторитет среди команды; любопытно было послушать со стороны импровизированные лекции на зоологические и гидробиологические темы, которые он иногда читал команде. Чаще всего они носили вполне деловой характер, но иногда вызывали сомнение. "Вот необразованные люди считают дельфина рыбой, - говорил он. - А какая же он рыба, если у него есть тазовые косточки? Он зверь, настоящий морской зверь, потому что он щенится и имеет тазовые косточки!"

Перехожу к нашей работе 2 сентября. Сначала мы сделали небольшой разрез на юг от Феодосии, где на глубине 60 метров нашли типичный фазеолиновый ил с очень богатой фауной губок голотурий. Отойдя немного к западу и возвращаясь к берегу к мысу Киик-Атлама, мы нашли мидиевый ил. Настоящего устричника и здесь не оказалось (станция № 21).

Взяв от траверза камня Иван-Баба направление на изумительный по красоте Коктебельский залив, где море тоже омывает выдвинутые на его поверхность камни, мы на глубине 17 метров (станция № 22) нашли типичный ракушечный песок с исключительно обильной фауной моллюсков, которых оказалось 50 видов - число рекордное за всю экспедицию!

Далее мы пошли параллельно берегу, притом так близко, что я смог сфотографировать и зубцы огибаемого нами Кара-Дага, и кубическое здание биологической станции. Ракушечный песок, взятый против села Опук (станция № 23) почти на той же глубине, оказался в фаунистическом отношении много беднее, чем в Коктебельском заливе, - вероятно, под опресняющим влиянием вод Азовского моря.

После этого мы, минуя Феодосию, взяли курс на Керченский полуостров, чтобы, закончив Феодосийский разрез, сделать разрез против мыса Чауда: на глубине 150 метров нашли бедный фауной фазеолиновый ил, в котором желтоватые пласты чередовались с синеватыми (станция № 24). Но зато мы здесь опять выдрагировали субфоссильных моллюсков, притом очень многочисленных, принадлежавших преимущественно к дрейссензиям. "Конечное дело, вымыты из слоев мыса Чауда!" - с уверенностью упорствовал С. А. Зернов. Мог ли я тогда с ним спорить^*.

^* (Впоследствии К. О. Милашевич установил во взятой нами пробе десять видов -Dr. rostrlformis distincta, Dr. eichwaldi, Dr. bugensis, Dr. pontocaspia, Dr. polytnorpha regular is, Micromelania elongatula, Clessinia variabilis, Caspia gmelini, Caspia pollasi и, наконец, обломки какой-то Monodacna - опять ни одной специфической для чаудинского комплекса формы.)

Подвигаясь к берегу, мы на глубине 26 саженей нашли удивительно светлый мидиевый ил, в котором, однако, еще попадались фазеолины, правда молодые.

Подойдя вторично почти вплотную к мысу Чауда, на котором красовался маяк, мы на глубинах 14 и 10 саженей нашли ракушечник с преобладанием мидий. Здесь единственный раз мы встретили редкого в Черном море двустворчатого моллюска (Area laded) с примитивным "таксодонтным" замком. Нас поразило то, что на раковинах многих моллюсков - Venus, Tapes - сидели, иногда по две, серые полосатые актинии Cyliste.

Всего выдрагировали 30 видов моллюсков, среди них отдельных устриц. Однако субфоссильных моллюсков здесь не нашли. "Сергей Алексеевич, ведь если дрейссензий действительно вымывает из слоев Чауды, то чем ближе к мысу, их должно бы быть больше?!" - сказал я. Зернов промолчал.

Кончив Чаудинский разрез, мы вернулись в Феодосию и еще имели время значительно пополнить свои сборы обрастаниями свай и камней. В Феодосии переночевали и на другой день рано утром покинули гостеприимный порт, чтобы уже больше туда не возвращаться.

Наследующий день, 3 сентября, рано утром опять взяли курс на Керченский полуостров. Миновав мыс Чауда, настолько приблизились к памятным нам Камням-Кораблям, что я смог сфотографировать их крупным планом; снова и снова поражались мы, теперь уже при ярком солнце, изумительным сходством наиболее крупного камня с идущим на всех парусах кораблем!

Не задерживаясь, продолжали идти на Керчь и, придя в порт довольно рано, стали на ночевку.

"Ну, завтра обшарим море на юг от Керченского пролива,- сказал Зернов. - Если и здесь не найдем устричника, можем утверждать со спокойной совестью, что его вообще нет у крымских берегов".

На следующий день мы, взяв несколько проб в самом керченском порту, действительно основательно "пошарили" по "подводной дельте древнего Дона", как называл Андрусов предустьевое пространство Керченского пролива. Курс взяли прямо на юг и шли долго, отойдя километров на 40 (25 миль по лагу) от берега. Скрылись низменные берега Керченского и Таманского полуостровов, но зато на востоко-северо-востоке в туманной дымке стали вырисовываться силуэты хребтов Кавказской горной системы, протянувшихся между Анапой и Новороссийском.

"Надо обязательно дойти до края континентальной ступени"! - сказал Зернов. Однако до края континентальной ступени мы так и не дошли - слишком широка была полоса выноса осадков Керченского пролива.

Самой глубокой была станция № 29, на 44°42' северной широты и 36°30 восточной долготы, которую мы определили по лагу и компасу, ибо пеленговать было не по чему. Здесь, на глубине около 100 метров, нашли типичный, хотя и небогатый фауной фазеолиновый (семь моллюсков) ил, непривычно для нас светлый.

"Смотрите, как мало здесь железисто-марганцевых конкреций по сравнению с нашим, севастопольским фазеолиновым илом, - говорил Зернов. - Теперь пойдемте к берегу, будем искать устричник. - Подойдя поближе к берегу, нащупали лотом глубину 40 метров. - Ну, здесь, наверное, найдем мидиевый ил, а может быть, и устричник,- сказал Зернов. - Бросайте драгу!"

Драга была брошена и протянута должное время, однако подъем ее задержался на целых полчаса. Вследствие преждевременного поворота судна натянутый трос зацепился за лопасть винта; повернуть паровое судно, как известно, можно только заставив работать винт - иными словами, еще туже намотать на него трос и в конечном итоге его порвать. Такая перспектива, конечно, привела в ужас Зернова, который с большим трудом достал в Севастополе трос подходящей длины и толщины; потеря его грозила срывом экспедиции в самый разгар ее работы, ибо, как я уже говорил, драга была нашим единственным орудием.

Безуспешно дергая за трос в неловких попытках отцепить его, Зернов с жалким видом оглядывался на нас с Леонидом Андрусовым, но мы стояли как вкопанные! Тогда на глазах у собравшейся команды Зернов разделся догола и неуклюже сошел по спущенному матросом трапу. Подплыв к тросу, Зернов стал беспомощно и неловко за него дергать, но с таким же успехом. Как сейчас вижу его испуганное лицо с широко открытыми глазами и слипшейся бородой. Волнение, правда, было небольшое - балла два, не более, но легкая качка все же не позволяла такому плохому пловцу, каким был Сергей Алексеевич, снять трос с лопасти - скорее надо было опасаться, что он сам стукнется головой об острый край лопасти.

- Вылезайте, Сергей Алексеевич, а то, не дай бог, утонете! Я сейчас! - раздался вдруг звонкий голос коренастого машиниста, вылезшего из машинного люка и начавшего быстро раздеваться. Видя это, Зернов столь же неловко стал карабкаться вверх по трапу и, стыдливо прикрывая наготу, вылез на палубу. Ловким прыжком вниз головой машинист бросился в воду, поднырнул под корму и буквально в несколько секунд отцепил трос - экспедиция была спасена!

Обескураженные, стояли мы с Леонидом Андрусовым. "Что же это вы допустили начальника вашего в воду лезть? А еще парубки!" - укоризненно сказал нам старший механик Шевченко, любивший резать всем в глаза правду. И действительно, насколько поступок Зернова характеризовал с лучшей стороны его преданность делу, настолько наше поведение было позорно, особенно мое, ибо я уже успел прожужжать всем уши о моих спортивных подвигах.

Вспоминая по сей день о своем позоре и часто задавая себе вопрос, как мог я, кому ничего не стоило сделать то же, что сделал машинист, допустить такого плохого пловца, как Зернов, лезть в воду, я прихожу к заключению, что, по-видимому, скрытой причиной моего поведения был легкий осадок горечи, оставшийся на дне моей души в результате оказанного мне Зерновым недоверия. Это, конечно, не оправдание, а только объяснение, притом довольно вероятное.

Я не сомневаюсь, что, не прыгни машинист в воду, это сделали бы или я, или Леонид, скорее всего я, ибо Леонид не был хорошим пловцом.

Однако машинист нас предупредил, и нам обоим было очень стыдно. Поступок же машиниста показал, что ко времени описываемого Керченского разреза наиболее сознательные из команды уже вполне прониклись пониманием важности нашей работы, интересовались ею и по мере сил старались нам помочь.

- Ну, поднимайте же скорее драгу, чего же вы стоите, Михаил? - сказал явившийся тем временем Зернов, как ни в чем не бывало расчесывая бороду. - Что там такое - конечно, ил с мидиями? - спросил он, когда была вывернута проба на сито.

- Нет, Сергей Алексеевич, фазеолина, самая настоящая фазеолина - отвечал улыбаясь Соловьев. - Смотрите сами. - И действительно, чрезвычайно светлый, как и в предыдущей пробе, ил содержал типичный фазеолиновый комплекс с необычайным изобилием ее врага - хищного брюхоногого моллюска Trophon (всего 10 видов).

- Удивительное дело, - сказал Зернов, - фазеолиновый ил на глубине 23 саженей - у наших берегов это вещь небывалая. Смотрите, Иван Иванович, - обратился он ко мне,- вы, Христом-богом, особо отметьте это в журнале, да по тщательнее опишите этот ил.

Когда кончили разборку необычной пробы этой станции № 30, "Меотида" уже настолько приблизилась к берегу, что лот показал глубину всего лишь 25 метров. Брошенная здесь драга (станция № 31) принесла обильную фауну с огромным количеством губок - красных, нам незнакомых, Subcrites и красных голотурий, Cucumaria, похожих на землянику, с разнообразными мелкими моллюсками и наконец-таки... устриц!

- Ну что, довольны вы теперь, Сергей Алексеевич? - спросил я.

- Да, как сказать, - усмехнулся Зернов, - устрицы, конечное дело, но все же их не настолько много, чтобы поднятый нами ракушечник можно было назвать устричником, подобным тому, что есть у нас под Севастополем и в Каркинитском заливе. Не знаю, как тут керчане могут заниматься промыслом устриц!

- И все же промышляют, - сказал подошедший матрос Коля, родом керчанин, - и я сам ловил, когда был рыбаком. Идешь на дубке под парусом и дерешь драгой ракушку! Всякую дрянь выбрасываешь, а устрицы выбираешь. Дело, конечно, трудное, но все же стоящее. Драгировать надо поближе к проливу - там мельче и устриц много больше.

- А устрицы мельче наших севастопольских и какие-то востроносые! - заметил Михаил Яковлевич.

- Ну, на сегодня довольно! - произнес Зернов. - Уже вечер, а мне надо завтра утром обязательно быть в Севастополе. Здесь, у берегов Восточного Крыма, нам больше делать нечего, - для меня в первом приближении все ясно. Отдохнем денек в Севастополе, а потом займемся ялтинскими берегами.

- Как же, Сергей Алексеевич, - робко спросил я, - а андрусовские устричные и мшанковые рифы в Керченском проливе?

- Конечное дело, их поискать надо, - ответил несколько недовольным тоном Зернов, - но только не сейчас, мы и так много времени уделили Керчи. Будем живы, посмотрим в будущем году. А сейчас ведь любезные вашему сердцу ялтинские берега у нас совсем еще не затронуты! - закончил он с усмешкой и ушел в каюту.

Впечатления от Керченского разреза дали нам обильную тему для разговоров за вечерним чаем неприятный инцидент с тросом был забыт вполне.

- Чем вы объясняете, Сергей Алексеевич, столь высокий подъем фазеолинового ила против Керченского пролива? - спросил молчаливый Леонид Андрусов.

- Ну, до настоящего объяснения этого дела еще далеко, - ответил Зернов. - А вот сопоставить установленный факт подъема фазеолинового ила перед Керченским проливом с ранее известными фактами я могу. Ведь у нас в севастопольских бухтах мидиевый ракушечник поднимается до глубины 9 метров, в то время как у Керченского маяка он лежит на 60 метрах. Получается своего рода выклинивание биоценозов в глубоких бухтах. Очевидно, керченское предпроливное пространство в отношении фазеолинового ила ведет себя как бухта...

Разойдясь после вечернего чая, мы долго не ложились спать, а наслаждались на палубе тихой, совсем летней ночью. На небе ярко горели осенние созвездия... На севере, из-за скрытого во мраке побережья Керченского полуострова, поднималось сверкающее алмазами созвездие Персея, потом Волопас с яркой звездой Капеллой. Плеяды поднялись уже довольно высоко - недаром наш общий знакомец, московский профессор Витольд Ксаверьевич Церасский, называл их "учебными звездами". "Как появятся на вечернем небе Плеяды, значит, пора и на лекции осеннего семестра", - говорил он студентам.

Шли мы очень далеким курсом, притом постепенно удаляясь от берега. Временами на берегу яркими звездочками вспыхивали огни маяков: сначала Кыз-Аул, сторожащий вход в Керченский пролив, потом Чаудинский, потом Феодосийский... а далеко впереди уже сверкал периодическими вспышками Меганомский, который мы должны были обогнуть...

Как это часто бывает в такие теплые ночи, море сильно светилось - две струи, разделяемые носом судна, горели серебром... И вот темные глубины моря как будто прорезала какая-то жемчужная торпеда - за ней вдогонку понеслась другая. Через минуту оба дельфина - а это были они - выпрыгнули перед носом судна из воды и тяжело плюхнулись в воду, вздымая алмазные брызги. Как зачарованные стояли мы с Зерновым и Андрусовым у борта, следя за подводными эволюциями живых торпед - дельфинов.

Легли спать поздно вечером, когда уже загорелся вдали Меганомский маяк. Я быстро уснул, утомленный трудами и впечатлениями дня. Встав рано утром, увидел уже знакомую мне панораму ялтинского побережья, которую "Меотида" проходила, по-прежнему идя далеким курсом.

Зайдя в кают-компанию, где лежал наш экспедиционный журнал, я раскрыл его, чтобы занести в него события и результаты работ вчерашнего дня, начерно зафиксированные в блокноте. И вот на чистой странице, следующей за описанием феодосийских разрезов, я нашел стихотворение, написанное собственной рукой С. А. Зернова, очевидно под свежим впечатлением ночи. Стихотворение было длинное и довольно благозвучное, несмотря на не всегда точную рифму. Память сохранила мне только первое его четверостишие:

Шли мы ночью одни,
Лишь маяков огни
Временами во тьме загорались
Да дельфинов чета,
Серебром залита,
С нами в беге всю ночь состязалась.

"Ах вот ты какой!" - подумал я. С. А. Зернов, этот нелюдимый человек, для которого, казалось, на свете не было ничего, кроме науки, оказался поэтом, глубоко чувствующим природу и способным передавать свои впечатления на звучном языке муз! Если у меня на душе еще оставалась в отношении С. А. Зернова "льдинка", то под влиянием его самоотверженного и геройского (принимая во внимание его физические данные) поступка во время аварии с тросом и еще более под впечатлением его поэтического излияния эта "льдинка" бесследно растаяла. Когда С. А. Зернов через несколько лет выпустил в свет свою увесистую магистерскую диссертацию "К вопросу об изучении жизни Черного моря", переполненную колоссальным количеством фактического материала, многие удивлялись тому, что он, такой строгий, деловой ученый, начинает главы, посвященные отдельным биоценозам, стихотворными цитатами некоторых поэтов, например перед главой о биоценозе песка:

Ровный, плоский и бесцветный, 
Безглагольный, беспредметный, 
Солнцем выжженный песок 
Был когда-то в безднах моря, 
И над ним, о силе споря, 
Шквал со шквалом биться мог.

Однако я, зная Зернова лучше и вспоминая его стихотворный экспромт в дневнике экспедиции "Меотиды", этим цитатам отнюдь не удивлялся...