Работа у берегов Западного Крыма

В Севастополе Зернов занимался делами Биостанции, а "Меотида" грузилась углем.

5 сентября мы пошли к Георгиевскому монастырю, но стали делать разрез против мыса Фиолент, где уже драгировали в самом начале экспедиции. Однако на этот раз драгировали не вблизи от берега, а ушли далеко в море, к самому краю континентальной ступени. Станция № 32, которую мы взяли на глубине 200 метров, была одной из самых глубоких за весь рейс.

Здесь в бедном фаунистически фазеолиновом иле не было почти ничего живого, кроме фазеолин и резиновых трубок мелинны, а также нескольких скорлупок субфоссильных моллюсков^*. "Откуда они были вымыты?- думал я.- Из андезитов мыса Фиолента или мраморных известняков мыса Айя? Сомнительно!"

^* (К. О. Милашевич нашел здесь несколько Caspia gmclini И каких-то дрейссензий, не определимых вследствие плохой сохранности.)

- Вот это наш настоящий севастопольский фазеолиновый ил - смотрите, какая масса марганцевых конкреций! - сказал Соловьев, промывая пробу, взятую на станции № 33 на глубине 100 метров. Интересуясь после керченского "сюрприза" верхней границей фазеолинового ила, Зернов хотел найти ее и под мысом Фиолент и нашел границу фазеолинового с мидиевым илом на глубине 32 саженей.

- Вот это его нормальная граница, - с удовлетворением сказал он.

Следующий день, 6 сентября, мы не работали - Зернов все еще был занят делами Биостанции, а может быть, просто хотел провести день в кругу своей семьи перед отправлением на Южный берег, где думал проработать до конца экспедиции. Но зато 7 сентября было днем интенсивной и весьма интересной работы. Вышли рано и, обойдя Херсонесский маяк, взяли курс далеко в море, на траверз мыса Сарыч - этой наиболее южной точки Крыма, прямо смотрящей на Синоп. Здесь, в расстоянии не менее 35 километров от берега (станция № 36), мы нашли на глубине почти 130 метров фазеолиновый ил оливкового оттенка, поразивший нас крайней бедностью фауны, которую едва ли можно было объяснить слишком большой глубиной, тем более что нашли здесь мертвые створки мидий. Мы находили более богатую фауну и на больших глубинах!

Приблизившись несколько к берегу, мы нашли на глубине 90 и 140 метров типичный фазеолиновый ил. Так же как под Херсонессом, нас удивило здесь присутствие пелагической, т. е. держащейся в открытом море морской иглы.

Затем мы вошли в глубокий Ласпинский залив, огражденный с запада высокой стеной мыса Айя, а с востока - скалистыми вершинами горы Святого Ильи. На склонах, среди виноградников и можжевеловых рощ, белели домики усадьбы.

Мы бросили драгу на глубине 40 метров и попали на уплотненный илом темный песок, населенный богатой фауной моллюсков - всего 29 видов, раковины которых густо обросли мшанками, гидроидами, губками. Было несколько асцидий, крабов-плавунцов, рыб-собачек, бычков и молоди камбал и морских языков. Наконец, к своей радости, нашли в ласпинском глубинном песке и ланцетника, известного в то время только под Севастополем.

Гладкую, как зеркало, поверхность залива бороздили остроконечные плавники многочисленных дельфинов; по всему было видно, что мы попали в залив, славящийся изобилием рыбы, что и подтвердил бывавший в этих местах Михаил, Когда мы выходили из залива, дельфины буквально атаковали нас целой стаей, резвясь и выпрыгивая из воды чуть ли не на три метра. Наиболее смелые из них долго сопровождали "Меотиду", вертясь под самым носом. Я имел полную возможность увековечить эти жизнерадостные создания на фотопластинке далеким и близким планом.

В наши годы огромного развития дельфинобойного промысла у берегов Крыма и Кавказа, производимого дельфинобойными флотилиями, дельфины стали настолько осторожны, что в самых редких случаях, и то поодиночке отваживаются сопровождать судно.

Теперь даже трудно представить их изобилие и жизнерадостную активность в те времена, когда на них охотились с ружьями лишь единичные промышленники. Хочется спросить: компенсирует ли почти негодное в пищу мясо и сало ежегодно забиваемых дельфинов ту пользу, которую дельфины приносили рыбакам, нагоняя на берег рыбу? В этой пользе глубоко уверены все рыбаки; к сожалению, пока никто еще не взялся за точную научную проверку и оценку их утверждений!

На ночевку мы пришли в Балаклаву. Едва успели привалить к деревянной пристани этого тихого городка, как на берегу собралась большая толпа, пришедшая поглядеть на редкое в Балаклаве событие: приход парохода, да еще неизвестного.

В те годы Балаклава представляла собой тихий провинциальный городок, населенный главным образом рыбаками-греками, быт которых так бесподобно был описан Куприным в серии очерков под общим названием "Листригоны"^*.

^* (Писатели, во что бы то ни стало желавшие найти на берегах Понта места, посещенные Одиссеем во время его странствий, утверждали, что Гомер описывает именно Балаклавскую бухту, говоря о гавани кровожадных людоедов-листригонов, вход в которую ограждают близко сдвинутые утесы.)

9 сентября мы вышли из Балаклавы и взяли курс на Южный берег.

Быстро пройдя западную часть Южного берега, "Меотида", по распоряжению Зернова, сделала остановку у Симеиза, чтобы дать мне возможность повидаться с семьей.

За полтора часа стоянки я успел повидать родных и знакомых и захватил с собой том "Жизни моря" Келлера, исполняя просьбу нашего машиниста, не на шутку заинтересовавшегося исследованиями морских глубин.

Покинув Симеиз, мы отошли немного к востоку и сделали небольшой разрез против Алупки - небольшой по необходимости, ибо на крутом подводном склоне Южного берега континентальная ступень подходит к берегу на какие-нибудь пять километров. Отвесные обрывы нависающего над Алупкой Ай-Петри, видимо, продолжаются под водой почти с такой же крутизной. Наиболее глубокой нашей станцией была 44-я, где мы нашли на глубине 100 метров типичный фазеолиновый ил с большим количеством живых фазеолин и синдесмий. На 40 метрах глубины нашли песчанистый мидиевый ил с очень богатой флорой и фауной (21 вид моллюсков). Слой ила был очень тонок и только слегка, по видимому, прикрывал "плиту" из глинистого сланца, пласты которого, как известно, подстилают известняки Яйлы и, очевидно, образуют крутой обрыв Южного берега.

Но самой интересной была для нас станция № 41, недалеко от берега, где на 15 метрах глубины нашли песок, населенный богатой фауной моллюсков (29 видов). Особенно многочисленны были мидии. В небольшом количестве попадались и живые устрицы. Большинство моллюсков отличалось крупными размерами и яркой красивой раскраской, особенно гребешки (Pecten). Помимо различных мелких рыбок, мы нашли и здесь ланцетника.

Эта находка только подтвердила устное сообщение С. А. Зернову моего старшего товарища по университету, Сергея Сергеевича Четверикова, который драгировал против Мисхора (следовательно на 3 километра западнее) и находил здесь ланцетника на глубине 20 метров. Итак, ланцетник, по литературным данным известный лишь под Севастополем, оказался обычным обитателем глубокого песка не только в бухте Ласпи, но и по всему южному побережью Крыма. Сделав Алупкинский разрез, мы направились на ночевку в Ялту.

Начиная с 10 и кончая 15 сентября ялтинский порт был местом нашей постоянной ночевки. Отсюда мы совершали выезды в районы Ускюта, Алушты и Гурзуфа, неизменно возвращаясь домой к вечеру. Ялта как раз переживала разгар "бархатного сезона", когда уже схлынула "ситцевая" толпа учащих и учащихся и на их место стала прибывать публика солидная, состоятельная и праздная не только во время каникул.

По набережной, полной расфранченных дам и столичных щеголей, проносились кавалькады "амазонок" с красавцами проводниками и звучными гудками прокладывали себе дорогу царские и свитские автомобили. Летняя жара кончилась, звездные вечера были очень и очень прохладны.

Наиболее дальним нашим путешествием был рейс 11 сентября в сторону Ускюта (между Алуштой и Судаком), который должен был связать проводимые нами южнобережные разрезы с уже совершенными разрезами у берегов Восточного Крыма.

Уйдя против Ускюта километров на 10. в море, мы бросили драгу и, приближаясь к берегу, быстро протянули ее по крутому склону континентальной ступени . со 110 до 90 метров.

Наиболее интересной была станция № 47. Здесь, недалеко от берега, так что хорошо можно было разглядеть недурно сохранившиеся развалины генуэзской башни, мы нашли на глубине 14 саженей песок необычно темного, почти черного цвета. Вместе с песком драга принесла много морской травы - зостеры. Песок был населен 37 видами моллюсков.

- Смотрите, Сергей Алексеевич, Venus, но какая пятнистая! - сказал весело Соловьев, протягивая Зернову несколько крупных раковин венерок, действительно покрытых большими темными треугольными пятнами.

- Что ж, вырабатывают себе темную покровительственную окраску, лежа на черном песке. Вы, Иван Иванович, смотрите, отметьте это, Христом-богом! - обратился ко мне Зернов.

- Хорошо, Сергей Алексеевич, отмечу, дайте только с рыбами разобраться! - отвечал я.

Действительно, помимо обычных в песке мелких камбал, языков, собачек и звездочетов, драга принесла большое количество молодняка самых различных рыб: здесь были широкотелые морские караси (Sargus annularis), султанки (Mullus borbatus) длиной 2,5-3 сантиметра, темные горбыли (Corvina umbra) длиной 7,5 сантиметра и мелкие зеленушки, или губаны (Labridae). Ланцетников, правда, не обнаружили, но это не значило, что они отсутствуют в темном ускютском песке.

Закончив Ускютский разрез и возвращаясь в Ялту, мы потерпели небольшую аварию и около часа беспомощно качались на волнах. Цилиндр нашей судовой машины "Компаунд" вследствие неисправности в прокладке начал "парить". Механикам пришлось приглушить топку и выпустить весь пар; когда же цилиндры остыли, вся машинная команда во главе со старшим механиком Шевченко, засучив рукава, вооружилась огромными "ключами" и стала развинчивать цилиндр. Мигом была снята его крышка, старая прокладка заменена свежепросаленной новой и крышка опять водружена на старое место. Не более чем через час "Меотида" снова могла продолжать прерванный рейс. Но хорошо, что авария случилась при почти штилевой погоде.

Во всем своем богатстве южнобережный бентос показал себя на Алуштинском разрезе.

Обогнув, идя из Ялты, Аю-Даг, мы взяли направление в море, чтобы найти скат континентальной ступени. Отойдя на траверзе Алушты километров на 10 от берега, бросили драгу на глубине почти 170 метров и протянули ее, направляясь к берегу, до 100 метров. Здесь мы нашли синевато-серый, местами черноватый фазеолиновый ил с довольно богатой для таких глубин фауной.

Как и можно было ожидать на столь крутом склоне, драга принесла изрядное количество раковин субфоссильных моллюсков - больше всего, конечно, глубинных.

Весьма интересной была станция № 51, которую мы сделали на глубине 14 метров близко от берега, так что могли различать движение пешеходов и экипажей по набережной курорта. Здесь, как и против Ускюта, мы нашли черный песок, очевидно густо поросший зостерой, которой драга принесла изрядное количество. Среди листьев зостеры трепыхалось несколько трехиглых колюшек (Gasterosteus aculeotus).

В этом несомненно сказывалось опресняющее влияние двух небольших речек - Биюк-Узень и Демерджинки, впадающих в Алуштинский залив. Велико было изобилие, величина и яркость окраски моллюсков, обнаруженных нами при промывке ила: по количеству видов алуштинская станция была рекордной. Обработавший наши сборы К. О. Милашевич насчитал здесь 37 видов. Были здесь и створки устриц, но только мертвых. Преобладали крупные венерки, мактры, гульдии.

Вернувшись в Ялту после Алуштинского разреза, мы не работали следующий день 13 сентября, который пришелся на воскресенье. В этот день мы должны были проститься с Леонидом Андрусовым, уезжавшим пароходом в Судак, а оттуда в Киев, куда его как примерного студента звали учебные дела. Для него Плеяды, ярко светившие на полуночном небе над Яйлой, были действительно учебными звездами!

Жалко мне было расставаться с товарищем- всегда скромный, тихий, он отличался большой добросовестностью в работе и первое время поражал меня своим знанием прибрежной фауны Черного моря. Увы! Мне не пришлось более свидеться с Леонидом, хотя с семьей Андрусова я поддерживал тесную связь до 1920 года.

Судьбе не угодно было, чтобы Леонид вырос в научного работника, достойного своего отца, для чего у него были все данные. Вскоре по окончании университета он был мобилизован в армию во время войны 1914-1917 годов. Подобно многим научным работникам, владевшим иностранными языками, Леонид попал в "особую армию", которую царское правительство отправило на западный фронт, на подмогу Франции. Известно, что после революции 1917 года эта армия захотела демобилизоваться, как это сделали прочие русские армии. Разъяренное этим французское командование жестоко расправилось со своими бывшими союзниками: непокорная армия была расформирована и размещена по концентрационным лагерям Туниса и Алжира, где большое количество русских солдат и офицеров погибло от зноя, дизентерии и тифа. Среди них и Леонид Андрусов...

С его отъездом я получил - правда, всего лишь на один день, 14 сентября, - дополнительную нагрузку: сбор, наклейку и сушку водорослей, что с большой тщательностью выполнял до этого Леонид Андрусов. И поработать мне пришлось основательно.

Выйдя из Ялты утром 14 сентября, мы опять взяли станцию далеко в море, отойдя километров на 7 от крайней выдающейся в море точки Аю-Дага. Здесь на глубине 92 метров мы нашли серый фазеолиновый ил с очень бедной фауной.

По бедности своей фауны ил Аю-Дагского разреза близко напомнил нам оливковый фазеолиновый ил Сарычского разреза, поднятый с глубины почти 130 метров.

- Смотрите, Сергей Алексеевич, как на траверзе мыса, так и нищенская фауна! - сказал я Зернову, который только многозначительно посмотрел на меня. От глубинной станции № 52 мы взяли курс прямо на Аю-Даг, близко подойдя к самому носу "пьющего воду медведя". Заканчивая обследование Южного берега, Зернов хотел сделать хоть одну станцию в прибрежных скалах.

Была спущена шлюпка, в которую сели Зернов, я, Михаил Соловьев и матрос-поляк. Мы вооружились скребками, сачками, банками, я захватил с собой фотоаппарат.

Здесь нашли типичный, с детства мне знакомый биоценоз скал - пояс известковой водоросли Corullina, выше - белые колпачки морского желудя Chtamalus, ниже - густые заросли колеблемой прибоем водоросли цистозиры, населенной своей богатой фауной рачков, гидроидов, мшанок, крабов. Еще ниже - толстенные "скаловые" мидии, крепко приросшие к скалам. Лично я коллектировал главным образом водоросли; Соловьева Зернов послал вверх, в каменный хаос, отломить кусок кристаллической породы, из которой сложен огромнейший из лакколитов Крыма - Аю-Даг.

Закончив прибрежные сборы, в сущности единственные на протяжении всего рейса, мы пошли обратно к Ялте. По пути попали в изрядный шквал, который нас порядочно потрепал, пока мы не укрылись за молом.

Вернулись мы рано, так что я имел возможность переложить бумагой собранные виды водорослей и сделать в дневнике последние записи.

- Ну, что у вас, новоявленный ботаник? - спросил меня Зернов, подойдя ко мне во время этой работы. - Как будто ничего особенного, - сказал он, проглядев листы. - Все то же, что и у нас под Севастополем на камнях: кораллина, Cladophora, Сегатит, цистозира. А я-то думал, что тут, на мысу, богаче будет!

Экспедиция "Меотиды" была закончена: на следующий день, 15 сентября, истекал срок, на который Зернову была отпущена "Меотида", и отход ее в Севастополь был назначен на утро. Ввиду того что по пути не предполагалось драгировать, мне не было никакого смысла добираться до Симеиза "Меотидой": в порту стояла элегантная яхта "Титания", которая могла доставить меня в Симеиз к 10 часам вечера. Я сердечно простился с командой "Меотиды", из состава которой особенно подружился с Порчелли, Шевченко и любознательным машинистом. Крепко пожимая мне на прощаниз руку, он взял с меня слово, что я пришлю ему книги по биологии, особенно о жизни моря взамен келлеровской "Жизни моря", которую я был вынужден у него отобрать. С Зерновым и Михаилом Соловьевым я не прощался, ибо, отдохнув в Симеизе, должен был в конце сентября заглянуть в Севастополь, возвращаясь в Москву.

Студеным звездным сентябрьским вечером я совершил на быстроходной "Титании" короткий рейс от Ялты до Симеиза, а в конце этого месяца был уже в Севастополе.

Здесь я забрал свою коллекцию рыб и засоленный скелет дельфина-афалины, собранные летом для Московского университета, и сердечно простился с персоналом станции. Прощаясь со мной, Зернов сказал:

- Конечное дело, я приглашу вас с Леонидом участвовать в будущем году в экспедиции по берегам Кавказа. Согласны?

Разумеется, согласие я выразил, но в конечном итоге изменил Черному морю ради Чермного: в значительной мере под влиянием агитации жившего в 1909 году в Симеизе зоолога К. Н. Давыдова я решил ознакомиться с богатой жизнью коралловых рифов Красного моря, куда и поехал в 1910 году в компании с В. В. Троицким^*. Леонид Андрусов остался верен Зернову, Черному морю и "Меотиде".

^* (См. мою книгу "Между Нилом и Красным морем", Географгиз, 1957.)

Излишне говорить, какое значение для моего естественноисторического образования сыграла экспедиция на "Меотиде". Едва ли преувеличу, сказав, что двухмесячный практикум на Севастопольской биостанции плюс эта экспедиция, во время которой я находился в тесном общении с такими энтузиастами науки, как С. А. Зернов и Н. И. Андрусов, стоили для меня целого года обучения в университете! Помимо этого, лето 1909 года на всю жизнь связало меня тесными узами дружбы с Севастопольской биологической станцией и ее работниками; в частности, оно очень сблизило меня с С. А. Зерновым - все недоразумения между нами были бесследно забыты. До самого конца пребывания С. А. Зернова в Севастополе я ни разу не проезжал через этот город, чтобы не навестить своего учителя в его маленькой квартирке и не поговорить за стаканом чаю о делах станционных и вообще... черноморских.