Это было назадъ леть триста, а можетъ быть и больше. Какъ теперь, по долине бежалъ горный потокъ; какъ теперь, зеленели въ садахъ ея склоны и, какъ теперь, на пороги деревни высился стройный минаретъ Отузской мечети.
Ни раньше, ни потомъ не знали въ деревне более праведнаго человека.
Никто никогда не слышалъ отъ него слова неправды, и не было въ окрестности человека, котораго не утешилъ бы Курдъ-Тадэ въ гopе и нужде.
Беднякъ не боялся отдать другому кусокъ хлеба и на случайные гроши успелъ сходить въ Мекку и вырыть по пути два фонтана, чтобы утолять жажду беднаго путника.
Святое дело, за которое Пророкъ такъ охотно открываетъ правоверному двери рая.
- Святой человекъ, говорили въ народе, и каждый съ благоговенiемъ прижималъ руку къ груди, завидевъ идущаго на молитву хаджи.
А шелъ онъ творить намазъ всегда бодрой походкой неуставшаго въ жизни человека, хотя и носилъ на плечахъ много десятковъ летъ.
Должно быть, Божьи ангелы поддерживали его, когда старыя ноги поднимались по крутымъ ступенькамъ минарета, откуда онъ ежедневно слалъ во все стороны свои заклинанья.
И было тихо и радостно на душе; светло - точно Божiй лучъ начиналъ уже доходить до него съ высоты небеснаго престола.
Но никогда нельзя сказать, что кончилъ жить, когда еще живешь.
Какъ не былъ старъ хаджи Курдъ-Тадэ, однако, радостно улыбался, когда гляделъ на свою Раймэ, земной отзвукъ гурiй, которыя ждали его въ будущемъ раю.
Когда падала фата и на святого хаджи глядели ея жгучiе глаза, полные ожиданiя и страсти, сердце праведника, дотоле чистый родникъ, темнилось отраженiемъ греховнаго виденiя.
И забывалъ хаджи старую Гульсунъ, вернаго спутника жизни. А Раймэ, ласкаясь къ старику, шептала давно забытая слова и навевала дивные сны давнихъ летъ.
Пусть было бъ такъ. Радуешься, когда после зимняго савана затеплится, зазеленеетъ земля; отчего было не радоваться и новому весеннему цветку.
И не зналъ хаджи, какiя еще новыя слова благодаренiя принести Пророку за день весны на склони летъ.
И летело время, свивая вчера и сегодня въ одну пелену.
Только разъ, вернувшись изъ сада, не узналъ старикъ прежней Раймэ. Taкie глубокiе следы страданiй отпечатлелись на ея прекрасномъ лице; такое безысходное горе читалось въ ея взоре.
"Раймэ, что съ тобой", подумалъ онъ, но не сказалъ, потому что замкнулись ея уста.
И подулъ ночью горный ветеръ и донесъ до спящаго Курдъ-Тадэ речь безумiя и отчаянiя.
- Милый, желанный, светъ души моей. Вернись. Забудь злую чаровницу. Вернись къ своей любимой, какъ ты ее называлъ. Вернись и навсегда. Скоро старый смежить очи, и я буду твоей, твоей женой, твоей маленькой, лучистой Раймэ.
Проснулся Курдъ-Тадэ и не нашелъ близь себя юнаго тела, а на пороге сеней въ безысходной тоске стенала, сжимая колени, молодая женщина.
На средине горы некогда ютился греческiй храмъ, и отъ развалинъ храма вилась по скале на самый катыкъ узкая тропинка.
Никто не виделъ, какъ карабкался по ней старый Курдъ-Тадэ, какъ припалъ онъ къ земле на вершине горы, какъ крупная слеза скатилась впервые изъ глазъ святого.
Не зналъ хаджи лжи. А ложь, казалось, теперь стояла рядомъ съ нимъ, обвивала его, отделяла, какъ густой тумань, душу его отъ вершины горы, къ которой онъ припалъ.
И услышалъ онъ голосъ Духа. И отвътилъ хаджи на этотъ голосъ - голосомъ своей совести:
- Пусть молодое вернется къ молодому и пусть у молодости будетъ то, что она боится потерять.
Если угодна была моя жизнь Аллаху, пусть Великiй благословить мое моленiе.
И въ моленьи, не знающемъ себя, душа святого стала медленно отделяться отъ земли и уноситься вдаль, въ небесную высь.
И запелъ въ третiй разъ муэдзинъ.
И голосъ съ неба сказался далекимъ эхомъ: - Да будетъ такъ.
Съ техъ поръ на гору къ могиле святого ходятъ отузскiя женщины и девушки, когда хотятъ вернуть прежнюю любовь.